«Потому что на нее всецело можно положиться, – думал он. – Душа у нее не опустошена, не очерствела. Чувства не убиты эгоизмом, и с собой носиться она не станет. Это сама порядочность, сам долг во плоти – скорее уж о том придется заботиться, чтобы она себя не слишком забывала. Если я и разумом за нее, к чему искать другую, это было бы глупо».

И не бесчестно ли с его стороны бросить теперь Марыню» стал он спрашивать себя. Теперь, когда Литка их соединила. При одной мысли о том, чтобы пойти против ее воли, пренебречь жертвой столь дорогого ему существа, сердце у него падало. Но разве он уже не исполнял все-таки ее воли? В противном случае надо было бы вести себя совсем иначе. Не являться после смерти Литки к ним в дом, не встречаться с Марыней, руки ей не целовать, не поддаваться чувству и не заходить так далеко, что отступить теперь – значит оскорбить ее, предстать перед ней в постыдной роли человека, который сам не знает, чего хочет. Не слеп ведь он, чтобы не видеть: Марыня уже считает себя его невестой, и если не обеспокоена до сих пор его молчанием, так единственно потому, что приписывает это не оставившей еще их обоих скорби по Литке.

«Итак, все доводы рассудка в пользу женитьбы; инстинкт самосохранения, влечение, наконец, чувство порядочности. Так, стало быть?.. Так, стало быть, я бы последним олухом и прохвостом был, начни я опять колебаться, уходить от решения. Нет, нет, это дело решенное!»

Поланецкий вздохнул и стал прохаживаться. Под лампой лежало письмо Букацкого. Он взял его и наугад прочел:

«Тебя же заклинаю: не женись! Женишься – сын родится, будешь работать, чтобы оставить ему состояние, оставишь – он вырастет похожим на меня…»

– Так знай же, вертопрах: я женюсь! – сказал с вызовом Поланецкий. – Женюсь на Марыне Плавицкой, слышишь? И состояние наживу, а будет сын – постараюсь, чтобы не вырос декадентом, понял?

Он был доволен собой.

Тут взгляд его упал на портрет Литки, и им овладело волнение. Печаль и любовь к ней ожили в его сердце с новой силой. И он спросил вслух у девочки, как советуются с дорогими покойниками в важных случаях жизни:

– А ты доволен, котеночек?

Личико ее в овале березок, нарисованных Марыней, улыбалось ему с портрета, словно подтверждая: «Да, да, пан Стах!»

Глаза у Поланецкого наполнились слезами.

Перед тем как ложиться, он взял у слуги записку, которую велел отнести утром Марыне, и написал другую, еще сердечнее:

Кончив, он глянул на часы и, хотя было уже одиннадцать, велел сегодня же отнести записку.

– Войди через кухню, – сказал он слуге, – и если барышня уже легла, оставь там.

И, отослав его, обратился в воображении к «барышне»: «Если ты не поймешь, зачем я завтра приду, значит, ты очень недогадлива».

ГЛАВА XXVI

Ранний визит Поланецкого очень удивил Краславскую, однако она приняла его, полагая, что он к ней неспроста. Поланецкий выложил все как есть, умолчав только о том, что могло повредить Машко: об угрожающем состоянии его дел.

Пожилая дама смотрела на него своими неподвижными, будто высеченными из камня, тускло-зелеными глазами, и ни один мускул в течение разговора не дрогнул на ее лице.

– Во всем этом непонятно мне только одно, – выслушав сказала она, – зачем понадобилось продавать дубраву? Ведь лес – это украшение усадьбы.

– Лес там – поодаль от дома, – ответил Поланецкий, – и затеняет поле, так что оно пустует, а Машко – человек практичный. Говоря по правде, мы с ним старые знакомцы, и сделал он это по дружбе. Я, как вы знаете, занимаюсь перекупкой, и мне понадобился дубовый лес, вот он и продал мне, сколько мог.

– Тогда почему же этот молодой человек…

– Вы знакомы с паном Ямишем? – перебил Поланецкий. – Он по соседству с Кшеменем и Ялбжиковом живет, спросите у него, он вам сам скажет, что этот молодой человек немножко того, все в округе это знают.

– В таком случае не следовало бы пану Машко его вызывать.

– Видите ли, – теряя терпение, возразил Поланецкий, – у нас, у мужчин, несколько иные понятия на этот счет.

– Разрешите, я с дочкой поговорю.

«Самый подходящий момент встать и откланяться», – подумал Поланецкий; однако он пришел, так сказать, на разведку и должен был для Машко что-то разузнать.

– Я как раз иду к пану Машко, и если вам угодно что-нибудь передать… – предложил он.

– Одну минутку, – сказала Краславская и скрылась за дверью.

Поланецкий остался один и ждал так долго, что стал уже терять терпение. Наконец мать вышла к нему вместе с дочкой. В белой шемизетке с матросским воротником, небрежно причесанная, барышня показалась Поланецкому довольно миловидной, несмотря на покрасневшие глаза и прыщики на лбу, – правда, старательно запудренные. Наверно, она недавно встала и не успела еще как следует проснуться; томный вид и милый утренний туалет придавали ей некоторое очарование. Но анемичное лицо не изображало никаких чувств.

Раскланявшись с Поланецким, она сказала своим холодным, невыразительным голосом:

– Передайте, пожалуйста, пану Машко, что я очень огорчена и встревожена. Рана действительно неопасная?

– Абсолютно.

– Я упросила маму поухаживать за паном Машко; мы поедем вместе, я подожду в экипаже, чтобы узнать, как его здоровье. А потом заеду за ней – и буду отвозить ее каждый день, пока пан Машко не поправится. Мама так добра, что согласилась, – передайте пану Машко.

Чуть приметный румянец окрасил ее бледные щеки и тотчас пропал. Поланецкий, который не ожидал от нее ничего подобного, был очень удивлен, – в эту минуту она показалась ему очень привлекательной.

«Однако женщины лучше, чем мы подчас о них думаем, – говорил себе Поланецкий, направляясь к Машко. – Обе кажутся порядочными ледышками, но дочка не совсем бесчувственная. Машко еще мало ее знает, это будет для него приятный сюрприз. Старуха приедет, увидит всех этих епископов и горбоносых кастелянов, над которыми столько издевался Букацкий, и окончательно уверует в его знатность».

С этими мыслями пришел он к Машко, но у того как раз был врач, и Поланецкому пришлось подождать. Однако едва доктор вышел, Машко велел просить его.

– Ну что, был у них? – спросил он, даже не поздоровавшись.

– Как ты себя чувствуешь, как спал?

– Хорошо. Но не в этом дело… Ты у них был?

– Был. Вкратце вот что могу сказать: через четверть часа приедет старшая Краславская, ходить за тобой, а дочка (она просила это передать) будет ждать на извозчике известий о твоем здоровье. И еще она просила передать, что очень огорчилась, испугалась и благодарит бога, что все легко обошлось. Вот видишь!.. А от себя прибавлю: она совсем, совсем недурна и мне понравилась. Ну, я побежал, мне некогда.

– Да подожди, сделай милость! Обожди хоть минутку! Нет у меня жара, не думай, можешь меня не щадить…

– Какой ты, однако, нуда! – перебил Поланецкий. – Слово тебе даю: это правда, зря ты клеветал на свою невесту.

Машко опустил на подушку голову.

– Я готов… ее полюбить… – помолчав, сказал он, словно рассуждая сам с собой.

– Вот и отлично! – отозвался Поланецкий. – Будь здоров! А я пойду попрощаюсь с Васковским.

Но вместо Васковского зашел к Плавицким – и никого не застал. Старик вообще редко сидел дома, а Марыня, как ему сказали, ушла часом раньше. Мужчина, который идет к нравящейся ему женщине, обдумывая по дороге слова признания, и не застает ее дома, чувствует себя довольно глупо. В таком глупом положении оказался и Поланецкий, порядочно разозлившийся. Тем не менее он отправился в цветочный магазин и, накупив цветов, распорядился отослать их Плавицким. А представив себе, как обрадуется Марыня и с каким нетерпением будет ждать вечера, сам повеселел и, пообедав в ресторане, заявился к Васковскому совсем в отличном расположении духа.