– На панне Плавицкой в конце концов свет клином не сошелся.

– Это все слова! То-то и оно, что сошелся, иначе я себе и голову бы не сушил, а нашел другую. Да что говорить! В том-то и дело, что мне нужна она, и никуда от этого не денешься. А через год мне, может, на голову кирпич упадет или другую полюблю, вообще, что завтра будет, я не знаю, а вот что мне сейчас плохо, это факт. Тут еще много чего другого примешивается, о чем сейчас не хочется говорить. Для спокойной жизни надо иметь свой честно заработанный кусок хлеба, не так ли? Но тот же покой потребен и для жизни внутренней. И нельзя с этим тянуть, а я все откладывал до женитьбы, думал: с образом жизни и образ мыслей переменится; сперва с одним покончу, а потом примусь за другое. А тут, как нарочно, все запуталось! Мало сказать, запуталось – прахом пошло! И так всегда: только мелькнуло – исчезло. Вечно пребываешь в неизвестности. По мне, уж лучше бы они обручились, по крайней мере, все было бы ясно.

– Вот что я тебе скажу, – заметил Бигель, – когда мне случалось в детстве занозиться, я вытаскивал занозу сам, это не так больно.

– Ты прав! – ответил Поланецкий, но тут же прибавил: – Видишь ли, занозу можно вытащить, если только не глубоко засела и есть за что ухватить… Впрочем, к чему эти сравнения! С занозой человек ничего не теряет, а я лишаюсь видов на будущее.

– Это верно, но если нет другого выхода…

– Трудно с этим смириться, если только ты не последний тюфяк.

Разговор прервался. Прощаясь. Поланецкий сказал.

– Знаешь, что? Наверно, я не буду вас в воскресенье.

– И правильно сделаешь, – отвечал Бигель.

ГЛАВА XI

Дома ждал Паланецкого приятный сюрприз – телеграмма от пани Эмилии: «Приезжаем завтра утром. Литка здорова». На столь скорый приезд Поланецкий не рассчитывал, но так как о нездоровье Литки речи не было, он догадался: пани Эмилия спешит заняться его делами, и ощутил прилив благодарности к ней. «Вот добрая душа! – говорил он себе. – Вот истинный друг!» И вместе с благодарностью в сердце его закралась надежда, что Марыня будет принадлежать ему, словно пани Эмилия обладала каким-то чудодейственным талисманом или волшебной палочкой. Как это свершится, Поланецкий не представлял, но знал одно: теперь, по крайней мере, есть искренне расположенный к нему человек, который вступится, отзовется о нем с похвалой, рассеет предубеждения, накопившиеся по воле обстоятельств. Уж пани Эмилия проявит должную настойчивость – он полагал это даже ее долгом. Оказываясь в затруднении, мы часто склонны переложить долю ответственности на другого. Так и Поланецкому, особенно в минуты отчаяния, казалось, что пани Эмилия потворствовала его чувству к Марыне; не покажи она ему того письма об ответной готовности полюбить, он, может быть, и сумел бы вытравить ее образ из сердца и позабыть. Отчасти так оно и было, ибо письмо решительно повлияло на его отношение к Марыне. Он убедился, что счастье было близко, почти реально, что Марыня уже склонялась к взаимности. Расставаться с надеждой, когда она почти сбылась, особенно трудно, и Поланецкий, может быть, не жалел бы так о неудаче и легче бы с ней примирился, если б не это письмо. О том, что он сам просил его показать, Поланецкий уже забыл, и теперь, несмотря на всю дружескую признательность пани Эмилии, считал ее ни мало ни много как обязанной помочь. Впрочем, по его представлению, отчасти это должно произойти само собой, благодаря частым встречам с Марыней в благоприятной обстановке, в доме, где хозяева любят его и ценят, а значит, и гости будут относиться не хуже. Все это вселяло в него новую надежду, которая еще сильней приковывала его мысли к Марыне. И, решив перед тем не ехать к Бигелям, он теперь передумал: ведь если Литка здорова, пани Эмилия тоже непременно будет там. И независимо от своих чувств к Марыне, он от души радовался, что повидает обеих, особенно Литку, к которой успел крепко привязаться.

В тот же вечер короткой запиской он сообщил Плавицкому о приезде пани Эмилии, полагая, что Марыня будет ему благодарна за это посредничество, и дал знать на квартиру Хвастовских, чтобы приготовили чай. А сам нанял извозчика, доставить их с вокзала домой, и наутро уже в пять часов явился на вокзал.

Было свежо, и Поланецкий, чтобы согреться, быстрым шагом прохаживался по перрону в ожидании поезда. Дали, станционные постройки, вагоны на запасных путях окутывал туман – понизу густой, выше он редел и розовел, что предвещало погожий день. На перроне, кроме железнодорожных служащих и чиновников, в этот ранний час никого не было, но понемногу начала появляться публика. И внезапно из тумана выступили две женские фигуры; в одной Поланецкий с бьющимся сердцем узнал Марыню – она пришла с горничной встретить пани Эмилию. Не ожидая ее увидеть, он в первую минуту растерялся. Она тоже остановилась, смущенная и удивленная. Но в следующее же мгновение он подошел, протягивая руку.

– Доброе утро! – сказал он. – Оно и правда обещает быть добрым к нам. Если, конечно, наши путешественницы приедут.

– Значит, это еще не наверняка? – спросила Марыня.

– Нет, отчего же? Разве что-нибудь непредвиденное случится. Вчера вечером я получил телеграмму и послал записку пану Плавицкому, думая обрадовать вас новостью.

– Спасибо. Такая приятная неожиданность!..

– То, что вы так рано встали, – лучшее тому свидетельство.

– Еще старая моя привычка.

– Но мы слишком уж рано пришли. Поезд прибывает только через полчаса. Мой совет – лучше погуляйте, не стойте на месте: утро прохладное; хотя день обещает быть хорошим.

– Да, туман рассеивается, – сказала Марыня, поднимая кверху голубые глаза, которые в утреннем свете показались Поланецкому фиолетовыми.

– Не хотите ли пройтись по перрону?

– Спасибо. Я лучше в зале посижу.

И, кивнув, ушла. Ему было немного досадно, что она не захотела остаться, но он подумал, что это, может быть, не принято. А мысль, как должен сблизить их приезд пани Эмилии и сколько встреч сулит, еще больше его ободрила. И удивительный подъем и одушевление овладели им, нарастая с каждой минутой. Представляя себе фиолетовые очи Марыни, ее порозовевшие от утренней прохлады щеки и проходя мимо окон зала, где она сидела, он с веселым задором повторял про себя: «Что сидишь там, прячешься от меня, все равно тебя найду!»

И с небывалой силой ощутил, как мог бы полюбить ее, будь она к нему хоть чуточку снисходительней.

Между тем раздался звонок, и через несколько минут в тумане, который все еще стлался по земле, хотя вверху уже голубело небо, неясно проступили очертания поезда, все более четкие по мере приближения. Замедляя ход, паровоз в клубах дыма подкатил к перрону и остановился, с оглушительным шипением выпуская под передние колеса пар.

Поланецкий устремился к спальному вагону, и первое лицо, мелькнувшее в окне, было Литкино, которое просияло при виде его, словно осветясь солнцем. Девочка радостно замахала ему руками, и спустя мгновенье Поланецкий был в вагоне.

– Котеночек мой дорогой! – вскричал он, сжимая Литкины руки в своих. – Выспалась? Здорова?

– Здорова! Вот мы и вернулись наконец! И будем теперь вместе! Доброе утро, пан Стах!

Рядом с девочкой стояла пани Эмилия; «пан Стах» и ей с чувством поцеловал руку.

– Доброе утро, дорогая пани! Извозчик ждет, – торопливо, как всегда при встрече, стал он объяснять. – Вы можете сразу же ехать, багаж получит мой человек, дайте только квитанцию. Дома вас поджидают с чаем. Пожалуйста, квитанцию. Панна Плавицкая тоже здесь.

Марыня стояла подле вагона, и обе, радостно улыбаясь, бросились пожимать друг дружке руки. Литка помедлила словно в нерешительности, но потом с обычной безоглядной искренностью кинулась ей на шею.

– Марыня, поедем к нам пить чай, – сказала пани Эмилия. – Нас ждут дома, а ты, поди, и не завтракала? Поедем, а?

– Вы же устали: всю ночь в дороге.

– Мы от самой границы спали как убитые, только-только успели одеться и умыться. Все равно будем чай пить, так что ты нам ничуть не помешаешь.